Анто́н Па́влович Че́хов
Ва́нька

Ва́нька Жу́ков,      девятиле́тний ма́льчик,
Vanka (form of ‘Ivan’) Zhukov,  a nine year old boy
о́тданный три ме́сяца тому́ наза́д в уче́нье к сапо́жнику Аля́хину,
sent away three months ago into apprenticeship to the shoemaker Alyakhin
в ночь под Рождество́ не ложи́лся спать
on Christmas Eve was not going to bed (lit.’lie down to sleep’).

Дожда́вшись, когда́ хозя́ева и подмасте́рья ушли́ к зау́трене,
Waiting till his masters and workmen had gone to the midnight service,
он доста́л из хозя́йского шка́фа пузырёк с черни́лами,
he took out of his master’s cupboard a bottle of ink,
ру́чку с заржа́вленным перо́м, 
a pen with a rusty quill
и разложи́в пе́ред собо́й измя́тый лист бума́ги,
and [after] having spread a crumpled sheet of paper in front of him
стал писа́ть
began to write.

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкафа пузырёк с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать.

Пре́жде чем вы́вести пе́рвую бу́кву,
Before forming the first letter
он не́сколько раз пугли́во огляну́лся на две́ри и о́кна, 
he several times looked back fearfully at the door and the windows
покоси́лся на тёмный о́браз,
stole a glance at the dark icon
по о́бе сто́роны кото́рого тяну́лись по́лки с коло́дками,
on both sides of which stretched shelves with cobbler’s lasts
и преры́висто вздохну́л.
and heaved a broken sigh.
Бума́га лежа́ла на скамье́,
The paper lied on the bench,
а сам он стоял пе́ред скамьёй на коле́нях.
while he himself was standing  in front of a bench on [his]knees.

«Ми́лый де́душка, Константи́н Мака́рыч! — писа́л он. Dear grandfather, Konstantin Makarych,  — he wrote
— И пишу́ тебе́ письмо́.
I am writing you a letter.
Поздравля́ю вас с Рождество́м
I wish you a merry Christmas (lit. ‘I congratulate you with Christmas’)
и жела́ю тебе́ всего́ от го́спода бо́га
and wish you all from God Almighty.
Не́ту у меня ни отца́, ни ма́меньки,
I have neither father nor mom (маменька: diminutive form of мама)
то́лько ты у меня́ один оста́лся».
you are the only one left to me

Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на тёмный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьёй на коленях.
«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».

Ва́нька перевёл глаза́ на тёмное окно́,
Vanka moved [his] eyes towards the dark window
в кото́ром мелька́ло отраже́ние его́ све́чки,
in which flickered the reflection of his candle,
и жи́во вообрази́л себе своего́ де́да Константи́на Мака́рыча,
and vividly pictured to himself his grandfather, Konstantin Makarych,
слу́жащего ночны́м сто́рожем у госпо́д Живарёвых.
serving as a night-watchman at Messrs. Zhivarev.
Это ма́ленький, то́щенький,
It is a small, lean,
но необыкнове́нно ю́ркий и подви́жный старика́шка
but unusually quick and nimble old man
лет шестидесяти пяти
of about sixty-five,
с ве́чно смею́щимся лицо́м и пья́ными глаза́ми
with an always laughing face and drunken eyes.
Днём он спит в людско́й ку́хне
By day he sleeps in the servants’ kitchen
или балагу́рит с куха́рками,
or maкеs jokes with the female cooks
но́чью же, оку́танный в просто́рный тулу́п,
at night, wrapped in an ample sheepskin
хо́дит вокру́г уса́дьбы
he walks round the estate
и стучи́т в свою́ колоту́шку.
and taps his cudgel.

Ванька перевёл глаза на тёмное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда Константина Макарыча, служащего ночным сторожем у господ Живарёвых.
Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижный старикашка лет шестидесяти пяти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днём он спит в людской кухне или балагурит с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку.

За ним  опусти́в го́ловы,
Behind him, hanging (their) heads,
шага́ют ста́рая Кашта́нка и кобелёк Вьюн,
walk the old [dog] Kashtanka, and the male dog Loach
про́званный так за свой чёрный цвет
so named for his black color
и тело, дли́нное, как у ла́ски
and long body like a weasel’s.
Этот Вьюн необыкнове́нно почти́телен и ла́сков
this Loach is exceptionally respectful and affectionate,
одина́ково уми́льно смо́трит как на свои́х, так и на чужи́х,
looks equally sweetly upon both his own [masters] and strangers
но креди́том не по́льзуется
but he is not trusted      (outdated expression).
Под его́ почти́тельностью и смире́нием
beneath his respectfulness and humbleness
скрыва́ется са́мое иезуи́тское ехи́дство
hides the most Jesuitical maliciousness.
Никто́ лу́чше его́ не уме́ет во́время подкра́сться
no one knows better than he  to sneak up at the right time
и ца́пнуть за́ ногу
and snap at a leg,
забра́ться в ле́дник
to get into the cold storage
или укра́сть у мужика́ ку́рицу.
or steal a hen from a peasant
Ему́ уж не раз отбива́ли за́дние но́ги
more than once [they] had thrashed his hind legs,
ра́за два его́ ве́шали,
about twice he had been hanged
ка́ждую неде́лю поро́ли до полусме́рти,
every week he was flogged till half-dead
но он всегда́ ожива́л
but he always revived.

За ним, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелёк Вьюн, прозванный так за свой чёрный цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется.
Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Тепе́рь, наве́рно, дед стои́т у воро́т,
At this moment, probably, grandfather is standing at the gate
щу́рит глаза́ на я́рко-кра́сные о́кна дереве́нской це́ркви
screwing up his eyes at the bright red windows of the village church
и, прито́пывая ва́ленками,
and stamping [his] felt boots
балагу́рит с дво́рней.
is joking with the servants
Колоту́шка его́ подвя́зана к по́ясу.
His cudgel is tied to belt.
Он всплёскивает рука́ми,
He throws up [his] hands
пожима́ется от хо́лода
shrugs with the cold
и, ста́рчески хихи́кая,
and, chuckling like an old man
щи́плет то го́рничную, то куха́рку.
pinches now the housemaid, now the cook.

— Табачку́ не́што нам поню́хать? — говори́т он
Should we sniff a pinch of snuff? (нешто: archaic,) — says he,
подставля́я ба́бам свою́ табаке́рку
offering the women his snuff-box.
Ба́бы нюхают и чиха́ют.
The women take a sniff and sneeze.
Дед прихо́дит в неопи́санный восто́рг,
Grandfather gets into indescribable delight
залива́ется весёлым сме́хом и кричи́т
goes off into a merry laughter and cries:
— Отдира́й, примёрзло!
Tear it off, it has stuck to you” (lit.”frozen”)

Даю́т поню́хать табаку́ и соба́кам
[They] give the dogs a sniff of tobacco too.
Кашта́нка чиха́ет, кру́тит мо́рдой
Kashtanka sneezes, wriggles her head
и, оби́женная, отхо́дит в сто́рону
and, offended, walks aside.
Вьюн же из почти́тельности не чиха́ет и ве́ртит хвосто́м
Loach out of politeness does not sneeze and wags his tail.

Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, балагурит с дворней. Колотушка его подвязана к поясу. Он всплёскивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку.

— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку.
Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописанный восторг, заливается весёлым смехом и кричит:
— Отдирай, примёрзло!

Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом.

А пого́да великоле́пная.
And the weather is glorious.
Во́здух тих, прозра́чен и свеж.
The air is still, transparent and fresh.
Ночь темна́,
the night is dark
но ви́дно всю дере́вню с её бе́лыми кры́шами
but one can seethe whole village with its white roofs
и стру́йками ды́ма, иду́щими из труб
and coils of smoke coming from the chimneys,
дере́вья, посребрённые и́неем, сугро́бы.
the trees silvered by frost,  the snowdrifts.
Всё небо усы́пано ве́село мига́ющими звёздами
The whole sky is spangled with gaily twinkling stars,
и Мле́чный Путь вырисо́вывается так я́сно
and the Milky Way stands out so clearly,
как бу́дто его перед пра́здником помы́ли
as though it before a holiday had been washed
и потёрли сне́гом…
and rubbed with snow

А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с её белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посeребрённые инеем, сугробы. Всё небо усыпано весело мигающими звёздами, и Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потёрли снегом…

Ва́нька вздохну́л,
Vanka sighed
мокну́л перо́ и продолжа́л писа́ть
dipped a quill and continued to write:
«А вчера́ мне была́ вы́волочка
Last night I got a thrashing.
Хозя́ин вы́волок меня́ за воло́сья на двор
The master dragged me by my hair into the yard
и отчеса́л шпа́ндырем
and pounded [me] with a shoe-maker’s stirrup
за то, что я кача́л и́хнего ребятёнка в лю́льке
because I was rocking their babe in the cradle,
и по неча́янности засну́л.
and accidentally fell asleep.
А на неде́ле хозя́йка веле́ла мне
And last week, the mistress ordered me
почи́стить селёдку
to clean a herring,
а я на́чал с хвоста́
and I began at the tail,
а она́ взяла́ селёдку
so she took the herring
и е́йной мо́рдой начала́ меня́ в ха́рю ты́кать
and started thrashing its snout into my mug.
Подмасте́рья надо мно́й насмеха́ются
The assistants tease me,
посыла́ют в каба́к за во́дкой
send me to the tavern for vodka
и веля́т красть у хозя́ев огурцы́
and order me to steal the master’s pickles,
а хозя́ин бьёт чем по́падя
and the master beats [me] with whatever is handy.

Ванька вздохнул, мокнул перо и продолжал писать:
«А вчера мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятёнка в люльке и по нечаянности заснул.
А на неделе хозяйка велела мне почистить селёдку, а я начал с хвоста, а она взяла селёдку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьёт чем попадя.

А еды́ не́ту никако́й
Food there is none.
У́тром даю́т хле́ба
In the morning they give bread,
в обе́д ка́ши at lunch gruel
и к ве́черу то́же хле́ба
and in the evening bread again,
а чтоб ча́ю или щей
as for tea or sour-cabbage soup,
то хозя́ева са́ми тре́скают
masters themselves guzzle that.
А спать мне веля́т в сеня́х
They make me sleep in the vestibule,
а когда́ ребятёнок и́хний пла́чет
and when their (ихний colloquial) baby cries,
я во́все не сплю  а кача́ю лю́льку.
I don’t sleep at all, but rock the cradle.

Ми́лый де́душка
Dear grandpa,
сде́лай бо́жескую ми́лость
do god’s mercy,
возьми́ меня́ отсю́да домо́й, на дере́вню
take me from here to home, to the village,
не́ту никако́й мое́й возмо́жности
I can’t bear this any more.
Кла́няюсь тебе́ в но́жки
I bow down to your feet (diminutive of ноги )
и бу́ду ве́чно бо́га моли́ть,
and will forever pray to God
увези́ меня́ отсю́да, а то помру́
take me from here or I shall die…»

А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях , а когда ребятёнок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку.
Милый дедушка, сделай божескую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру…»

Ва́нька покриви́л рот
Vanka twisted [his] mouth,
потёр свои́м чёрным кулако́м глаза́
rubbed his eyes with his blackened fist,
и всхли́пнул.
and let out a sob.
«Я бу́ду тебе́ таба́к тере́ть — продолжа́л он,
“I’ll grate tobacco for you”, he continued,
— бо́гу моли́ться, “pray to God
а е́сли что, and if anything
то секи́ меня́, как си́дорову ко́зу
then give me a good flogging (set expression: как сидорову козу ‘like Sidor’s goat’).
А е́жели ду́маешь, до́лжности мне не́ту
And if (е́жели: archaic form of если) you really think there is no job (position) for me, то я Христа́ ра́ди попрошу́сь к прика́зчику
then I will beg for Christ’s sake the house manager
сапоги́ чи́стить,
to clean the boots
или вме́сто Фе́дьки в подпа́ски пойду́
or I’ll go instead of Fedka as a herdsman.
Де́душка ми́лый, не́ту никакой возмо́жности
Dear grandpa, I can’t bear this any more,
про́сто смерть одна́
 it’s killing me (lit. ‘it’s simply nothing but death’)
Хоте́л бы́ло пешко́м на дере́вню бежа́ть,
I wanted to run away on foot to our village
да сапого́в не́ту
but I have no boots,
моро́зу бою́сь
I am afraid of the frost.
А когда́ вы́расту большо́й
And when I grow up,
то за это са́мое бу́ду тебя́ корми́ть
for that I’ll feed you
и в оби́ду никому́ не дам
and will protect you (set expression: ‘won’t give to anyone’s harm’)
а помрёшь,
and [when] you die
ста́ну за упоко́й души́ моли́ть
I’ll pray for the repose of your soul,
всё равно как за ма́мку Пелаге́ю
just like [I do] for momma Pelagueya..

Ванька покривил рот, потёр своим чёрным кулаком глаза и всхлипнул.
«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как cидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду.
Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрёшь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.

А Москва́ го́род большо́й
As for Moscow, it is a large town.
Дома́ всё госпо́дские
All gentlemen’s houses
и лошаде́й мно́го, а ове́ц не́ту,
lots of horses, but no sheep
и соба́ки не злы́е
and the dogs are not vicious.
Со звездой тут ребя́та не хо́дят
The children don’t come round [at Christmas] with a star,
и на кли́рос петь никого́ не пуска́ют
no one is allowed to sing in the choir,
а раз я вида́л в одно́й ла́вке на окне́
and once I saw in a shop window
крючки́ продаю́тся  hooks are sold ,
пря́мо с ле́ской и на вся́кую ры́бу
аlready with a line and for all sorts of fish,
очень сто́ющие
very worthwhile (correct form “стоящие”)
да́же тако́й есть оди́н крючо́к
there was even one hook,
что пудо́вого сома́ уде́ржит
which would hold a one pood (old Russian unit of weight, approx.16 kilos) catfish.
И вида́л ла́вки
And [I] saw the shops ,
где ру́жья вся́кие на мане́р ба́риновых
where there are various guns, like the barin’s,
так что небо́сь рубле́й сто ка́ждое
so they must cost about 100 rubles each….
А в мясны́х ла́вках
And in the meat-shops
и тетерева́, и ря́бцы, и за́йцы
[there are] woodcocks, partridges, and hares,
а в кото́ром ме́сте их стреля́ют
but where they have been shot,
про то́ сиде́льцы не ска́зывают
the shop-men (archaic word) don’t tell.

А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит.
И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто каждое… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.

Ми́лый де́душка,
Dear Grandpa,
а когда́ у госпо́д бу́дет ёлка с гости́нцами
and when the masters have a Christmas tree [celebration] with presents,
возьми́ мне золочённый орех
take a guild walnut for me
и в зелёный сундучо́к спрячь
and hide it in a green box.
Попроси́ у ба́рышни О́льги Игна́тьевны,
Ask the young lady Olga Ignatyevna
скажи́, для Ва́ньки».
say it’s for Vanka.
Ва́нька су́дорожно вздохну́л
Vanka sighed convulsively
и опя́ть уста́вился на окно́
and again stared at the window.
Он вспо́мнил
he remembered,
что за ёлкой для госпо́д всегда́ ходи́л в лес дед
that for the Christmas tree it was grandfather who always went to the forest
и брал с собою вну́ка
and took the grandson with him.
Весёлое бы́ло вре́мя!
What happy time this was!
И дед кря́кал
Grandfather grunted,
и моро́з кря́кал
the frost crackled,
а гля́дя на них
and following their lead (lit. “looking at them”)
и Ва́нька кря́кал Vanka grunted.

Милый дедушка, а когда у господ будет ёлка с гостинцами, возьми мне золочённый орех и в зелёный сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».
Ванька судорожно вздохнул и опять уставился на окно. Он вспомнил, что за ёлкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собою внука. Весёлое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал.

Быва́ло,
it used to be
пре́жде чем вы́рубить ёлку,
before cutting down the fir tree
дед выку́ривает тру́бку
grandfather would smoke a pipe,
до́лго ню́хает таба́к,
takes a long pinch of snuff
посме́ивается над озя́бшим Ваню́шкой
giggling at freezing Vanushka…
Молоды́е ёлки, оку́танные и́неем
The young fir trees, wrapped in frost,
стоя́т неподви́жно
stand motionless
и ждут, кото́рой из них помира́ть
waiting for which of them would die ?
Отку́да ни возьми́сь
suddenly out of nowhere ,
по сугро́бам лети́т стрело́й за́яц…
a hare darts like an arrow over the snowdrifts.
Дед не мо́жет чтоб не кри́кнуть
Grandfather can not help shouting:
— Держи́, держи… держи!
“Catch it, catch it, catch it!
Ах, ку́цый дья́вол!
Ah, [you] bob-tailed devil!”

Бывало, прежде чем вырубить ёлку, дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой…
Молодые ёлки, окутанные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может чтоб не крикнуть:
— Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!

Сру́бленную ёлку
The cut down fir tree 
дед тащи́л в госпо́дский дом
grandfather would drag to the master’s house,
а там принима́лись убира́ть её…
and there [they] would set about decorating it.
Бо́льше всех хлопота́ла ба́рышня О́льга Игна́тьевна
More than anyone bustled young miss Olga Ignatyevna,
люби́мица Ва́ньки
Vanka’s favorite.
Когда́ ещё была́ жива́ Ва́нькина мать Пелаге́я
When Vanka’s mother, Pelagueya, was still alive
и служи́ла у госпо́д в го́рничных
and served as a chamber maid in the masters’ house,
О́льга Игна́тьевна корми́ла Ва́ньку леденца́ми
Olga Ignatyevna used to feed Vanka with sugar-candy
и от не́чего де́лать
and having nothing to do
вы́учила его́ чита́ть, писа́ть, счита́ть до ста́
taught him to read, write, count to hundred
и да́же танцева́ть кадри́ль.
and even to dance the quadrille.
Когда́ же Пелаге́я умерла́
But when Pelagueya died,
сироту́ Ва́ньку спрова́дили в людску́ю ку́хню к де́ду,
the orphan Vanka was sent into the servants’ kitchen to his grandfather
а из ку́хни в Москву́ к сапо́жнику Аля́хину
and from the kitchen— to Moscow to Alyakhin, the shoemaker…

Срубленную ёлку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать её… Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки.
Когда ещё была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль.

Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москву к сапожнику Аляхину…

Приезжа́й, ми́лый де́душка,
Come, dear grandpa
— продолжа́л Ва́нька,
continued Vanka
— Христо́м бо́гом тебя́ молю́,
For Christ’s sake I beseech you
возьми́ меня́ отсю́да.
take me from here.
Пожале́й ты меня́,
have pity on me
сироту́ несча́стную
a miserable orphan,
а то меня́ все коло́тят,
for [they] all beat me
и ку́шать страсть хо́чется
and I am awfully hungry,
а ску́ка така́я,
and so sad (“such boredom/misery”)
 что и сказа́ть нельзя́
that I can’t even tell you,
всё пла́чу.
I cry all the time.
А наме́дни
the other day
хозя́ин коло́дкой по голове́ уда́рил
the master hit [me] on the head with a last,
так что упа́л и наси́лу очу́хался
so [I] fell [to the ground] and hardly came to.
Пропа́щая моя́ жизнь,
My life is a misfortune (lit.”lost”)
ху́же соба́ки вся́кой
worse than any dog’s….
А еще кла́няюсь Алёне
I also send greetings (lit.”bowing”) to Aliona,
криво́му Его́рке и ку́черу
to one-eyed Yegorka and the coachman,
а гармо́нию мою́ никому́ не отдава́й.
and my mouth-organ don’t give away to anybody .

Остаю́сь твой внук Ива́н Жу́ков
I remain your grandson Ivan Zhukov,
Mи́лый де́душка, приезжа́й.»
Dear grandpa, do come.”

«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отсюда . Пожалей ты меня сироту несчастную , а то меня все колотят, и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу.
А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А еще кланяюсь Алёне , кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай . Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка, приезжай»

Ва́нька сверну́л  вче́тверо
Vanka folded in four
испи́санный лист
the filled up sheet of paper
и вложи́л его́ в конве́рт
and put it into an envelope,
ку́пленный накану́не за копе́йку
purchased beforehand for a kopeck…
Поду́мав немно́го,
Having thought a while
он мокну́л перо́
he dipped the quill
и написа́л а́дрес
and wrote the address:
«На дере́вню де́душке» 
“(To) the village, to my grandfather.”.
Пото́м почеса́лся, поду́мал
Then he scratched himself,  thought a little
 и приба́вил «Константи́ну Мака́рычу ».
and added:  “To Konstantin Makarych”.
Дово́льный тем, что ему́ не помеша́ли писа́ть
Pleased that he was not interfered with in his writing,
он наде́л ша́пку
he put on a hat
и, не набра́сывая на себя́ шубе́йки,
and without putting on a fur coat
пря́мо в руба́хе
just in [his] shirt
вы́бежал на у́лицу
ran outside (lit. ‘into the street’) …

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку … Подумав немного, он мокнул перо и написал адрес : «На деревню дедушке».

Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу…

Продавцы из мясно́й ла́вки
The shopmen from the butcher’s,
кото́рых он расспра́шивал накану́не
whom he had questioned a day before,
сказа́ли ему́, что пи́сьма опуска́ются в почто́вые я́щики
told him that letters are dropped into mailboxes,
а из я́щиков разво́зятся по всей земле́
and from the boxes are carried out all over the land
на почто́вых тро́йках
in mail carts (troikas- horse carts)
с пья́ными ямщика́ми и зво́нкими колоко́льцами
with drunken drivers and ringing bells.

Ва́нька добежа́л до пе́рвого почто́вого я́щика
Vanka ran to the nearest (first) mailbox
и су́нул драгоце́нное письмо́ в щель
and slipped the precious letter into the slit….

Убаю́канный сла́дкими наде́ждами
Lulled by sweet hopes,
он час спустя́ кре́пко спал
an hour later he was sound asleep…
Ему сни́лась пе́чка.
He dreamed of the stove.
На печи́ сиди́т дед,
on the stove was sitting his grandfather
све́сив босы́е но́ги,
dangling [his] bare feet
и чита́ет письмо́ куха́ркам
and reading the letter to the cooks…
О́коло печи́ хо́дит Вьюн и ве́ртит хвосто́м
 Around the stove Loach is walking and wagging [his] tail …

Продавцы из мясной лавки, которых он расспрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются в почтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами.
Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…

Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом.

Watch an animated short film based on this story

Аудиокнига:

Please consider making a donation
to help me maintain the site.

Вам понравился рассказ? Did you like the story?

Please consider making a donation to help me maintain the site.