Mike Gelprin. The Candle Burned

Звонок разда́лся, когда́ Андре́й Петро́вич потеря́л уже́ вся́кую наде́жду.  The call came when Andrei Petrovich had lost all hope.
– Здра́вствуйте, я по объявле́нию. Вы даёте уро́ки литерату́ры?  “Hello, I [saw your] ad. Do you give literature lessons?”
Андре́й Петро́вич вгляде́лся в экра́н видеофо́на. Andrei Petrovich peered at the videophone screen. Мужчи́на под три́дцать.The man [was] about thirty Стро́го оде́т – костю́м, га́лстук. Formal dress – a suit and tie. Улыба́ется, но глаза́ серьёзные. He is smiling, but his eyes are serious. У Андре́я Петро́вича ёкнуло под се́рдцем, Andrei Petrovich’s heart skipped a beat, объявле́ние он выве́шивал в сеть лишь по привы́чке. he posted the ad on the net only out of habit. За де́сять лет бы́ло шесть звонко́в.  In ten years, there were only six calls. Тро́е оши́блись но́мером,  Three were wrong numbers, ещё дво́е оказа́лись страховы́ми аге́нтами, another two turned out to be insurance salesmen, а оди́н попу́тал литерату́ру с лигату́рой. and one confused literature with legislature.

Звонок раздался, когда Андрей Петро́вич потерял уже всякую надежду.
— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы? Андрей Петро́вич вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло под сердцем, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.

– Д-даю́ уро́ки, – запина́ясь от волне́ния, сказа́л Андре́й Петро́вич. “Y-Yes, I do,” Andrei Petrovich stuttered anxiously. – Н-на дому. Вас интересу́ет литерату́ра? “I-In my home. You are interested in literature?”
– Интересу́ет, – кивну́л собесе́дник. – Меня́ зову́т Макси́м. “I am.” The interlocutor nodded. “My name is Maksim. Позво́льте узна́ть, каковы́ усло́вия. May I ask, what do you charge?”
«Зада́ром!» – едва́ не вы́рвалось у Андре́я Петро́вича. It’s free! Wanted to exclaim Andrei Petrovich. – Опла́та почасова́я, – заста́вил себя́ вы́говорить он. – По договорённости. “Rates are per hour under the arrangement,” he forced himself to say. Когда́ бы вы хоте́ли нача́ть? “When would you like  to start?”
– Дава́йте за́втра, – реши́тельно сказа́л Макси́м. “Let’s [start] tomorrow,” Maksim said definitively. – В де́сять утра́ вас устро́ит? “Does ten in the morning suit you? К девяти́ я отвожу́ дете́й в шко́лу, а пото́м свобо́ден до двух. I drop the kids off at school by nine, and after I am free until two.”
– Устро́ит, – обра́довался Андре́й Петро́вич. “That works,” Andrei Petrovich replied happily. – Запи́сывайте а́дрес. “Write down the address.”
– Говори́те, я запо́мню. “I’ll remember it. Go ahead.”

— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича. — Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
—Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В э́ту ночь Андре́й Петро́вич не спал, Andrei Petrovich didn’t sleep that night. ходи́л по кро́шечной ко́мнате, не зна́я, куда́ дева́ть трясу́щиеся от пережива́ний ру́ки. He paced the tiny room, not knowing what to do with his shaking hands. Вот уже́ двена́дцать лет он жил на ни́щенское посо́бие. С того́ са́мого дня, как его́ уво́лили. For twelve years, he lived on a meager subsistence since the day he had been fired.
– Вы сли́шком у́зкий специали́ст, – сказа́л тогда́, дире́ктор лице́я для дете́й с гуманита́рными накло́нностями. “You are too narrow a specialist,” the director of the liberal arts high school had said back then. – Мы це́ним вас как о́пытного преподава́теля, но вот ваш предме́т, увы́…“We appreciate you as a skilled teacher, but your subject, alas…  Скажи́те, вы не хоти́те переучи́ться? Tell me, would you like to be retrained? Сто́имость обуче́ния лице́й мог бы части́чно оплати́ть.  The cost of retraining could be partially paid by the school. Виртуа́льная э́тика, осно́вы виртуа́льного пра́ва, исто́рия робототе́хники – Virtual ethics, the basics of virtual rights, and the history of robotics – вы вполне́ бы могли́ преподава́ть э́то. you could teach them. Да́же кинемато́граф всё ещё доста́точно популя́рен. Even cinematography is still quite popular. Ему́, коне́чно, недо́лго оста́лось, но на ваш век… Как вы полага́ете? It, of course, will not last long, but at your age…What do you think?”

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате,  не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.
— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век… Как вы полагаете?

Андре́й Петро́вич отказа́лся, о чём нема́ло пото́м сожале́л. Andrei Petrovich refused, which he regretted later. Но́вую рабо́ту найти́ не удало́сь, He failed to find a new job. литерату́ра оста́лась в счи́танных уче́бных заведе́ниях, после́дние библиоте́ки закрыва́лись, Literature remained in few schools, the last libraries closed, фило́логи оди́н за други́м переквалифици́ровались кто во что гора́зд.  and philologists, one after the other, retrained in their own way. Па́ру лет он обива́л поро́ги гимна́зий, лице́ев и спецшко́л. For a few years, he pestered lycées and special schools. Пото́м учился полго́да на ку́рсах переквалифика́ции. Then took six months of retraining classes. Когда́ ушла́ жена́, бро́сил и их.  When his wife left, he stopped.
Сбереже́ния бы́стро зако́нчились, и Андре́ю Петро́вичу пришло́сь затяну́ть реме́нь. As his savings quickly dwindled, Andrei Petrovich had to tighten his belt. Пото́м прода́ть аэромоби́ль, ста́рый, но надёжный. Then, he sold his aircar, old and reliable. Антиква́рный серви́з, оста́вшийся от ма́мы, за ним ве́щи. He also sold his mother’s antique tea set, his mother’s memento, after that personal belogings А зате́м… Андре́я Петро́вича мути́ло ка́ждый раз, когда́ он вспомина́л об э́том – And then… Andrei Petrovich felt nauseated every time he recalled the memory. зате́м наста́ла о́чередь книг. Дре́вних, то́лстых, бума́жных, то́же от ма́мы. Then, it was the books’ turn: ancient, thick, paper, also from his mother. За рарите́ты коллекционе́ры дава́ли хоро́шие де́ньги, так что граф Толсто́й корми́л це́лый ме́сяц. Collectors paid  good money for the rare books, so Count Tolstoy fed him for a month. Достое́вский – две неде́ли. Бу́нин – полторы. Dostoevsky for two weeks. Bunin for one and a half .

Андрей Петро́вич отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.
Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем… Андрея Петро́вича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результа́те у Андре́я Петро́вича оста́лось полсо́тни книг – As a result, Andrei Petrovich was left with fifty books – са́мых люби́мых, перечи́танных по деся́тку раз, тех, с кото́рыми расста́ться не мог. the most cherished, read over a dozen [lit. ten]] times – with which he could not part. Рема́рк, Хемингуэй, Ма́ркес, Булга́ков, Бро́дский, Пастерна́к… Кни́ги стоя́ли на этаже́рке, и занима́ли четы́ре по́лки,  Remarque, Hemingway, Marquez, Bulgakov, Brodsky, Pasternak…the books were on the bookshelf and occupied four shelves. Андре́й Петро́вич ежедне́вно стира́л с корешко́в пыль. Andrei Petrovich cleaned them daily with a duster.
«Е́сли э́тот па́рень, Макси́м, – ду́мал Андре́й Петро́вич, не́рвно расха́живая от стены́ к стене́, If this guy, Maksim, Andrei Petrovich  thought, nervously pacing from wall to wall. – е́сли он… Тогда́, возмо́жно, уда́стся откупи́ть наза́д Бальмо́нта. И́ли Мураками. И́ли Амаду». If he works out, then perhaps, I can buy back Balmont. Or Murakami. Or even Amado.
Пустяки́, по́нял Андре́й Петро́вич внеза́пно. Нева́жно, уда́стся ли откупи́ть. Suddenly, Andrei Petrovich understood: Forget it! Nevermind him buying the books back. Он мо́жет переда́ть, вот оно́, вот что еди́нственно ва́жное. He could pass on his knowledge, that’s it, that’s the important thing. Переда́ть! Переда́ть други́м то, что зна́ет, то, что у него́ есть. Pass it on! Pass on to others what he knows, what he has.

В результате у Андрея Петро́вича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак… Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петро́вич ежедневно стирал с корешков пыль.
«Если этот парень, Максим, — думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он… Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду». Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.

Макси́м позвони́л в дверь ро́вно в де́сять, мину́та в мину́ту. Maksim rang the doorbell at ten o’clock, to the minute.
– Проходи́те, – засуети́лся Андре́й Петро́вич. “Come in,” Andrei Petrovich fussed. – Приса́живайтесь. Вот, со́бственно… С чего́ бы вы хоте́ли нача́ть? “Sit down. That is…with what would you like to start?”
Макси́м помя́лся, осторо́жно усе́лся на край сту́ла. Maksim hesitated, carefully sat on the edge of the chair.
– С чего́ вы посчита́ете ну́жным. “With what you consider necessary. Понима́ете, я профа́н. По́лный. Меня́ ничему́ не учи́ли.  You see, I am an ignoramus. Total [ignoramus]. I was never taught anything.”
– Да-да, есте́ственно, – закива́л Андре́й Петро́вич. “Yes, yes, understandably.” Andrei Petrovich nodded. – Как и всех про́чих. В общеобразова́тельных шко́лах литерату́ру не преподаю́т почти́ со́тню лет. “As with everyone. Literature has not been taught in secondary schools for almost a hundred years. А сейча́с уже́ не преподаю́т и в специа́льных. And now, they still do not teach it in the special schools.”
– Нигде́? – спроси́л Макси́м ти́хо. “Anywhere?” Maksim asked quietly.
– Бою́сь, что уже́ нигде́. Понима́ете, в конце́ двадца́того ве́ка начался кри́зис. “I’m afraid, not anywhere. You see, at the end of the twentieth century, the crisis began. Чита́ть ста́ло не́когда. Появи́лись други́е удово́льствия – Reading became rare. There appeared other pleasures – в основно́м, виртуа́льные. И́гры. Вся́кие те́сты, кве́сты… Ну, и коне́чно, те́хника. namely, virtual. Games. Different tests, quests…Well, and of course, technology. Техни́ческие дисципли́ны ста́ли вытесня́ть гуманита́рные. Technical disciplines supplanted humanities. Киберне́тика, ква́нтовые меха́ника и электродина́мика, фи́зика высо́ких эне́ргий. Cybernetics, quantum mechanics, electrodynamics, and high energy physics. А литерату́ра, исто́рия, геогра́фия отошли́ на за́дний план. And literature, history, geography disappeared into the background. Осо́бенно литерату́ра. Вы следи́те, Макси́м? Especially literature. Do you follow, Maksim?
– Да, продолжа́йте, пожа́луйста. “Yes, continue, please.”

Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту. — Проходите, — засуетился Андрей Петро́вич. — Присаживайтесь. Вот, собственно… С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты… Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.

– В два́дцать пе́рвом ве́ке переста́ли печа́тать кни́ги, бума́гу смени́ла электро́ника. “In the twenty-first century, they stopped printing books, and paper changed to electronics. Но и в электро́нном вариа́нте спрос на литерату́ру стреми́тельно па́дал –  But even in electronic form, literature demand rapidly fell Как сле́дствие, уме́ньшилось коли́чество литера́торов, пото́м их не ста́ло совсе́м – лю́ди переста́ли писа́ть. As a result, reduced the number of writers, then they disappeared – people ceased to write. Андре́й Петро́вич замолча́л, утёр руко́й вспоте́вший лоб. Andrei Petrovich went quiet and wiped his perspiring forehead with his hand.
– Мне нелегко́ об э́том говори́ть, – сказа́л он наконе́ц. “It is not easy for me to talk about,” he said at last.  – Я осознаю́, что проце́сс закономе́рный. “I am conscious that it is a natural process. Литерату́ра умерла потому́, что не ужила́сь с прогре́ссом. Literature is dead because it could not live with progress. Но вот де́ти, вы понима́ете… Де́ти! But the kids, you know, children! Литерату́ра была́ тем, что формирова́ло умы́. Осо́бенно поэ́зия. Literature was what shaped the minds. Especially poetry. Тем, что определя́ло вну́тренний мир челове́ка, его́ духо́вность. It determined the inner world of man, his spirituality. Де́ти расту́т бездуховными, вот что стра́шно, вот что ужа́сно, Макси́м! Children grow up spiritually impoverished. It is scary. It is awful, Maksim!”
– Я сам пришёл к тако́му вы́воду, Андре́й Петро́вич. И и́менно поэ́тому обрати́лся к вам. “I have come to that conclusion, Andrei Petrovich. And it is precisely why I came to you.”

— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу стремительно  падал. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.
Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший  лоб.
— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!
— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.

– У вас есть де́ти? “Do you have children?”
– Да, – Макси́м замя́лся. – Дво́е. Па́влик и Анечка…“Yes.” Maksim hesitated. “Two. Pavlik and Anechka… Андре́й Петро́вич, мне ну́жны лишь азы́. Andrei Petrovich, I need only the basics. Я найду́ литерату́ру в сети́, бу́ду чита́ть. I will find literature on the network and I will read. Мне лишь на́до знать что. И на что де́лать упо́р. Вы нау́чите меня́? I only need to know what to read and do. Will you teach me?”
– Да, – сказа́л Андре́й Петро́вич твёрдо. – Научу́. “Yes,” said Andrei Petrovich firmly. “I will teach you.”
Он подня́лся, скрести́л на груди́ ру́ки, сосредото́чился. He rose, crossed his arms, and focused. – Пастерна́к, – сказа́л он торже́ственно. – Мело́, мело́ по всей земле́, во все преде́лы. Свеча́ горе́ла на столе́, свеча́ горе́ла… “Pasternak,” he said solemnly. “A blizzard swept over all the land, over all the limits. A candle burned on the table, a candle burned…”

– Вы придёте за́втра, Макси́м? – стара́ясь уня́ть дрожь в го́лосе, спроси́л Андре́й Петро́вич. “Will you come tomorrow, Maksim?” Andrei Petrovich asked, trying to stop his shaking voice.
– Непреме́нно. То́лько вот… Зна́ете, я рабо́таю управля́ющим у состоя́тельной семе́йной па́ры. “Certainly. Only, know that I am a manager at a wealthy for a wealthy couple. Веду́ хозя́йство, дела́, подбива́ю счета́. У меня́ невысо́кая зарпла́та. Но я, – Макси́м обвёл глаза́ми помеще́ние, I do bookkeeping. I don’t make much. But,” Maksim looked around the room. – могу́ приноси́ть проду́кты, кое-каки́е ве́щи, возмо́жно, бытову́ю те́хнику. В счёт опла́ты. Вас устро́ит? “I can bring food and some things, such as household appliances, for payment. Will that suit you?”
Андре́й Петро́вич нево́льно покрасне́л. Его́ бы устро́ило и зада́ром. Andrei Petrovich unwittingly blushed. He would do it for free.
– Коне́чно, Макси́м, – сказа́л он. – Спаси́бо. Жду вас за́втра. “Of course, Maksim,” he said. “Thank you. I’ll be waiting for you tomorrow.”

— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор.Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.
Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился. — Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…
— Вы придёте завтра, Максим? — спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты, кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.

– Литерату́ра – э́то не то́лько о чём напи́сано, – говори́л Андре́й Петро́вич, расха́живая по ко́мнате. “Literature. It is not only what is written,” Andrei Petrovich said  аs he paced the room. –Язы́к, Макси́м, тот са́мый инструме́нт, кото́рым по́льзовались вели́кие писа́тели и поэ́ты. Вот послу́шайте. “Language, Maksim, is an important instrument, which was used by great writers and poets. Now, listen.”
Макси́м сосредото́ченно слу́шал. Каза́лось, он стара́ется запо́мнить, заучи́ть речь преподава́теля наизу́сть. Maksim listened intently. It seemed he was trying to remember, to learn the teacher’s speech by heart.
– Пу́шкин, – говори́л Андре́й Петро́вич и начина́л деклами́ровать. «Евге́ний Оне́гин». “Pushkin,” Andrei Petrovich said and began to recite. “Eugene Onegin. Ле́рмонтов «Мцы́ри». Бараты́нский, Есе́нин, Маяко́вский, Блок, Бальмо́нт, Ахма́това, Гумилёв, Мандельшта́м, Высо́цкий… Макси́м слу́шал. Lermontov, Novice. Baratynsky, Yesenin, Mayakovsky, Blok, Balmont, Akhmatova, Gumilev, Mandelstam, Vysotsky…Maksim listen.”
– Не уста́ли? – спра́шивал Андре́й Петро́вич. “Are you tired?” Andrei Petrovich asked.
– Нет-нет, что вы. Продолжа́йте, пожа́луйста. “No,not at all. Please continue.”

— Литература это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. —Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.
Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать. «Евгений Онегин». Лермонтов «Мцыри». Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий…Максим слушал.
— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменя́лся но́вым. Андре́й Петро́вич воспря́нул, Day was replaced anew. Andrei Petrovich cheered up and was rejuvenated. пробуди́лся к жи́зни, в кото́рой неожи́данно появи́лся смысл. Life suddenly made sense. Поэ́зию смени́ла про́за, на неё вре́мени уходи́ло гора́здо бо́льше, но Макси́м оказа́лся благода́рным ученико́м. Prose followed poetry, and it took much more time, but Maksim turned out to be a good student. Схва́тывал он на лету́. He grasped everything on the fly. Андре́й Петро́вич не перестава́л удивля́ться, как Макси́м, понача́лу глухо́й к сло́ву, не воспринима́ющий, не чу́вствующий вло́женную в язы́к гармо́нию, Andrei Petrovich never ceased to be surprised that Maksim, initially deaf to the word, unreceptive, and not feeling at harmony in the language, с ка́ждым днём постига́л её и познава́л лу́чше, глу́бже, чем в предыду́щий. with each day comprehended and learned better, deeper than before.
Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн. Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков. Восемна́дцатый век, девятна́дцатый, двадца́тый. Кла́ссика, беллетри́стика, фанта́стика, детекти́в. Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры… Balzac, Hugo, Maupassant, Dostoevsky, Turgenev, Bunin, Kuprin, Bulgakov, Hemingway, Babel, Remark, Marquez, Nabokov. The eighteenth century, nineteenth, twentieth. Classics, fiction, fantasy, mysteries. Stephenson, Twain, Conan Doyle, Sheckley, Strugatsky, Vainer brothers…

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петро́вич не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий. Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн. Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков. Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый. Классика, беллетристика, фантастика, детектив. Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры…

Одна́жды, в сре́ду, Макси́м не пришёл. One day, on a Wednesday, Maksim did not come. Андре́й Петро́вич всё у́тро прома́ялся в ожида́нии, угова́ривил себя́, что тот мог заболе́ть. Andrei Petrovich suffered all morning waiting. He told himself that he could be sick. Не мог, шепта́л вну́тренний го́лос. Скрупулёзный, педанти́чный Макси́м не мог. He couldn’t, whispered his inner voice. Meticulous, pedantic Maksim couldn’t. Он ни ра́зу за полтора́ го́да ни на мину́ту не опозда́л. Not a single time, in year and a half, he was even a minute late. А тут да́же не позвони́л. Андре́й Петро́вич не спал всю ночь. And here, he hadn’t even called. Andrei Petrovich did not sleep all night. К десяти́ утра́ он оконча́тельно по́нял, что Макси́м не придёт опя́ть, и побрёл к видеофо́ну. By ten in the morning, he finally realized  that Maksim was not coming again, he wandered to the videophone.
– Но́мер отключён от обслу́живания, – пове́дал механи́ческий го́лос. “This number has been disconnected,” announced a mechanical voice.

Сле́дующие не́сколько дней прошли́ как оди́н скве́рный сон. The next few days passed like a bad dream.  Да́же люби́мые кни́ги не спаса́ли от о́строй тоски́. Even his favorite books could not save him from the deep sadness. Надо обзвони́ть больни́цы, мо́рги. И что спроси́ть? И́ли о ком? [He considered] calling all hospitals, the morgues, but what to ask? Or about whom? Не поступа́л ли не́кий Макси́м, лет под три́дцать, извини́те, фами́лию не зна́ю? Have they admitted a certain Maksim, about thirty years old, but I’m sorry, I don’t know the last name?
Андре́й Петро́вич вы́брался из до́ма нару́жу, когда́ находи́ться в четырёх сте́нах ста́ло бо́льше невмоготу́. Andrei Petrovich got out from the house, when being within four walls became unbearable.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривил себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. Андрей Петрович не спал всю ночь. К десяти утра он окончательно понял, что Максим не придёт опять, и побрёл к видеофону.
— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.
Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски. Надо обзвонить больницы, морги. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?
Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.

– А, Петро́вич! – приветствовал его стари́к Нефёдов, сосе́д сни́зу. “Ah, Petrovich,” old Nefedov, his neighbor from the floor below greeted him. – Давно́ не ви́делись. А чего́ не выхо́дишь, стыди́шься, что ли? “Long time, no see. Why don’t you come out? Ashamed, or what?”
– В како́м смы́сле стыжу́сь? – оторопе́л Андре́й Петро́вич. “What do you mean ‘ashamed of’?” Andrei Petrovich asked, dumbfounded.
– Ну, что э́того, твоего́, – Нефёдов провёл ребро́м ладо́ни по го́рлу. “Well, that guy of yours,” Nefedov drew the edge of his hand over his throat. – Кото́рый к тебе́ ходи́л. “The one who came to see you. Я всё ду́мал, чего́ Петро́вич на ста́рости лет с э́той пу́бликой связа́лся. I kept thinking, what’s Petrovich in his old age doing with these types?”
– Вы о чём? – у Андре́я Петро́вич́ похолоде́ло внутри́. – С како́й пу́бликой? “What [are you talking] about?” Andrei Petrovich went cold inside. “With what types?”
– Изве́стно с како́й. Я э́тих голу́бчиков сра́зу ви́жу. “You know with whom. I see these duckies immediately. Три́дцать лет с ни́ми отрабо́тал. [For] thirty years I’ve worked with them.”
– С кем с ни́ми-то? – взмоли́лся Андре́й Петро́вич. “With whom ‘them’?” pleaded Andrei Petrovich. – О чём вы вообще́ говори́те? “What are you even talking about?”
– Ты что ж, в са́мом де́ле не зна́ешь? – всполоши́лся Нефёдов. “You truly don’t know?” Nefedov said, surprised. – Но́вости посмотри́, об э́том повсю́ду говоря́т. “Watch the news, it’s everywhere.”

— А, Петрович! — приветствовал его старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли?
— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петро́вич.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петро́вич на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду говорят.

Андре́й Петро́вич не по́мнил, как добра́лся до ли́фта. Andrei Petrovich didn’t remember how they got to the elevator. Подня́лся на четы́рнадцатый этaж, трясу́щимися рука́ми нашёл в карма́не ключ. He went up to the fourteenth floor, his shaking hands found the key in his pocket. С пя́той попы́тки отвори́л, сел к компью́теру, подключи́лся к се́ти, пролиста́л ле́нту новосте́й. On the fifth attempt he opened the door, sat at the computer, joined the network, and flipped through the newsfeed. Се́рдце внеза́пно зашло́сь от бо́ли. С фотогра́фии смотре́л Макси́м, His heart suddenly ached. Maksim was in the photo.
«Уличён хозя́евами в хище́нии проду́ктов пита́ния, предме́тов оде́жды и бытово́й те́хники. Caught by his masters stealing  food, clothing, and household appliances. Дома́шний ро́бот-гувернёр, се́рия ДРГ-439К. Дефе́кт управля́ющей програ́ммы. Household Robot Tutor, series DRG-439K. Defect in the control program. Заяви́л, что самостоя́тельно пришёл к вы́воду о де́тской бездухо́вности, с кото́рой реши́л боро́ться. Stated that It independently came to the conclusion about children’s spiritual impoverishment, which It decided to fight. Самово́льно обуча́л дете́й предме́там вне шко́льной програ́ммы.  Without permission taught children the subjects outside of curriculum. От хозя́ев свою́ де́ятельность скрыва́л. Изъя́т из обраще́ния… утилизи́рован….Concealed the activities from the owners… Is recalled from circulation… disposed of…  Обще́ственность обеспоко́ена проявле́нием…The public is concerned about the incident…  Выпуска́ющая фи́рма гото́ва понести́… The manufacturer is ready to cover…. Специа́льно со́зданный комите́т постанови́л…». A specially created committee decided…

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый этаж, трясущимися руками нашёл в кармане ключ. С пятой попытки отворил, сел к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим.
«Уличён хозяевами в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения… утилизирован…. Общественность обеспокоена проявлением… Выпускающая фирма готова понести… Специально созданный комитет постановил…».

Андре́й Петро́вич подня́лся. Andrei Petrovich got up. На негнущихся нога́х прошага́л на ку́хню. On stiff legs, he walked to the kitchen. Откры́л буфе́т, He opened the cupboard, на ни́жней по́лке стоя́ла принесённая Макси́мом буты́лка коньяка́. on the bottom shelf stood a bottle of cognac brought by Maksim. Андре́й Петро́вич сорва́л про́бку и вы́пил из горла́. Andrei Petrovich yanked  the cork and took a swig. Зака́шлялся, вы́ронил буты́лку, отшатну́лся к стене́.  He coughed, dropped the bottle, and fell against the wall. Коле́ни подломи́лись, His knees buckled, Андре́й Петро́вич тяжело́ опусти́лся на пол. Andrei Petrovich lowered heavily on the floor.  
Коту́ под хвост, Wasted effort (idiom: “[all goes] under the cat’s tail”) пришла́ ито́говая мысль. came a final thought. Всё коту́ под хвост. Total waste of time. Всё э́то вре́мя он обуча́л ро́бота. All this time, he was teaching a robot. Безду́шную, дефекти́вную железя́ку. A soulless, defective piece of metal. Вложи́л в неё всё, что есть. He invested in it all he had. Всё, ра́ди чего́ то́лько сто́ит жить.  All that is worth living for. Всё, ра́ди чего́ он жил.  All that he lived for.
Андре́й Петро́вич подня́лся. Andrei Petrovich stood up. Протащи́лся к окну́, на́глухо его закрыл. He dragged himself to the window and closed it tightly. Тепе́рь га́зовая плита́. Now the gas stove. Откры́ть конфо́рки и полчаса́ подожда́ть. Open the burners and wait half an hour. И всё. And done.

Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку и выпил  из горла. Закашлялся, выронил бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.
Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота. Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил. Андрей Петро́вич поднялся. Протащился к окну, наглухо его закрыл. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.

Звоно́к в дверь заста́л его́ на полпути́ к плите́. The doorbell caught him halfway to the stove. Андре́й Петро́вич, сти́скивая зу́бы, дви́нулся открыва́ть. Andrei Petrovich clenched his teeth and moved to open the door. На поро́ге стоя́ли дво́е дете́й. On the threshold stood two children. Ма́льчик лет десяти́. И де́вочка на год-друго́й мла́дше. The boy was ten. And the girl a year or two younger.
– Вы даёте уро́ки литерату́ры? –  спроси́ла она.“Do you give literature lessons?” she asked.                        
– Что? – Андре́й Петро́вич опе́шил.– Вы кто? “What?” Andrei Petrovich said, taken aback.  “Who are you?”
– Я Павлик, – сде́лал шаг вперёд ма́льчик. “I’m Pavlik.” The boy took a step forward. – Э́то Анечка, моя́ сестра́. Мы от Ма́кса. “This is Anechka, my sister. We’re from Max.”
– От… От кого́?! “From…From whom?”
– От Ма́кса, – упря́мо повтори́л ма́льчик. “From Max,” the boy stubbornly repeated. – Он веле́л переда́ть. Пе́ред тем, как он… как его́… “He told us to tell you…before he… before he was….”
– Мело́, мело́ по всей земле́ во все преде́лы! – вы́крикнула вдруг де́вочка. “A blizzard swept over all the land,” the girl suddenly said.
Андре́й Петро́вич схвати́лся за се́рдце, Andrei Petrovich grabbed his heart[chest]. – Ты шу́тишь? – ти́хо вы́говорил он. “Are you kidding,” he said quietly.
– Свеча́ горе́ла на столе́, свеча́ горе́ла, – твёрдо произнёс ма́льчик. “A candle burned on the table, a candle burned,” the boy said firmly. – Э́то он веле́л переда́ть, Макс. “That’s what he told us to tell you, Max. Вы бу́дете нас учи́ть? Will you teach us?”
Андре́й Петро́вич шагну́л наза́д. Andrei Petrovich stepped back.
– Бо́же мой, – сказа́л он. “My God,” he said. – Входи́те. Входи́те, де́ти. “Come in. Come in, children.”

Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стискивая зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше. — Вы даёте уроки литературы? — спросила она.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От… От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он… как его…
— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце.
— Ты шутишь? — тихо выговорил он.
— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить? Андрей Петрович, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

First published in Seagull Magazine in September 2011.
Adapted and used with the permission of the author.
Translated by Samantha Williams.

I hope you have enjoyed this story. Your donation will help me to maintain the site and keep it ad-free and available to all.